Говорят, как-то в Париже звезда мирового кино Марлен Дитрих опустилась
на колени перед русским писателем Константином Паустовским, имя которого в
официальном советском синодике занимало далеко не первое место: его
деидеологизированная проза, сродни поэзии, стояла на обочине столбовой дороги
социалистического реализма. За границу его стали выпускать только в период
хрущевской оттепели. У него был свой круг читателей, и они остались ему верны
до конца: первая любовь непреходяща.
Последние свои годы Константин
Георгиевич провел в небольшом калужском городке Тарусе, оседлавшем нагорные
берега рек Оки и Тарусы. С миром райцентр сообщается посредством шоссе Калуга -
Серпухов, да летом редкие теплоходы причаливают к его пристани. Во времена Паустовского
через Оку была паромная переправа. «Там весь день шастал и толкался речной
народ. Там можно было узнать все новости, и наслушаться каких угодно историй»,
- писал Константин Георгиевич в очерке 1963 года «Наедине с осенью». Теперь
лишь частные извозчики на моторных лодках, сторговавшись, перевезут вас на
правый берег Оки, в Тульскую область, в тот же музей-заповедник художника
Василия Дмитриевича Поленова, который у большинства нас ассоциируется с
лирическим «Московским двориком». На машине туда можно попасть только через
Серпухов, накрутив на спидометр сотню километров.
Железной дорогой Таруса обделена,
почему до сих пор остается провинциальной, почти патриархальной и в основном
деревянной, не считая одной из окраин с пятиэтажками, которую тарусяне
почтительно именуют «Новым городом».
Таруса лишь на сотню лет моложе
Москвы, она и поставлена была для защиты Московского княжества от набегов южных
соседей. Городской герб, высочайше утвержденный Екатериной II в 1777 году, представляет из себя «серебряный щит с
голубою полосою сверху вниз, показывающею течение реки Таруз, по которой сей
град и именуется».
Из всех городов, в каких мне
привелось побывать на своем веку, Таруса, несмотря на свою древность, - самый,
пожалуй, «революционный» город. Наряду с главной улицей Ленина здесь есть улицы
Декабристов, террориста Каляева, лейтенанта Шмидта, Энгельса, Либкнехта, Розы
Люксембург, Клары Цеткин, Урицкого, Володарского, Свердлова, Луначарского,
Кирова, Калинина, а также Октябрьская, Советская, Пролетарская, Комсомольская,
Пионерская... Вот только улиц с исконными, исторически сложившимися именами в
городе не осталось. Тысячу раз прав был Паустовский, когда писал: «Названия -
это народное поэтическое оформление страны. Они говорят о характере народа, его
истории, его склонностях и особенностях быта». Улица никому из тарусян не
ведомой Клары Цеткин в изначально русском городишке «во глубине России» говорит
разве что о пренебрежении власть предержащих «иванов, не помнящих родства»
историей Родины.
На старое городское кладбище
Тарусы прямиком ведет улица имени немецкой большевички Розы Люксембург. От
города первые могилы отделяет нисходящий к реке Тарусе глубокий овраг с
протоптанной по дну тропинкой. По ней поднималась девчонка лет тринадцати в
выгоревшей зеленой куртке и с самодельным удилищем в руках. Я спросил ее, как
пройти к могиле Паустовского.
- Вот по вымощенной дорожке,
- показала она в глубь кладбища. - Больше вымощенных нет, она одна ведет. - И
улыбнулась виновато за то, что другие дорожки на кладбище глинобитные. Впрочем,
не только кладбищенские тропинки, но и большинство «революционных» улиц в
старом городе не знают асфальтового покрытия, в лучшем случае щебенкой из
местных бутовых карьеров присыпаны.
Дорожка, проведя почти через все
кладбище и свернув направо, закончилась на краю косогора перед громадным
красным валуном рядом с большим деревянным крестом. О том, что это могила
Паустовского, свидетельствовали свежие полевые цветы на камне да доска черного
лабрадора на краю дорожки с фамилией и датами рождения и смерти писателя.
Сбылось пожелание Константина Георгиевича: «Если уж суждено умереть, то только
здесь, на слабом этом солнечном припеке…»
Внизу, было слышно, ворчала,
спотыкаясь о замшелые камни, река Таруса, заставленная по низинному берегу
седыми столетними вязами. О них неоднократно упоминал в своих тарусских
рассказах и очерках Паустовский. Из окраинных дворов улицы Розы Люксембург
доносилось пение петухов. Было безлюдно и, как всегда на кладбищах, особенно
сельских, менее чопорных, чем столичные, думалось о тщете наших стремлений как
можно больше урвать у этой жизни, локтями расталкивая таких же страждущих.
Метрах в двухстах от кладбища в
начале Пролетарской улицы стоит - на том же высоком берегу Тарусы - дом
Паустовского, ничем не обозначенный. «Бревенчатый дом, где я живу каждое лето»,
- писал о нем Константин Георгиевич. Через улицу, утонувшую в траве, во дворе
перед двухэтажным зданием, кажущимся огромным среди окружающих изб, поправляла
поленницу дров бодрая старушка, назвавшаяся Натальей Федоровной. Как
выяснилось, еще девять таких же старушек составляют все население двухэтажного
особняка. Молодым в Тарусе делать нечего: кто подался в Серпухов, кто - в
Калугу, а кто и в белокаменную.
- Дом этот мельник поставил
еще до революции, - сообщила Наталья Федоровна. - Его мельница на Тарусе была,
говорят, еще дубовые сваи из воды выглядывают. А в войну немцы с чердака из
пулемета по другому берегу строчили, где наши в лугах окопались. Их как на
ладони с чердака видно было.
- А с Паустовским вы были знакомы?
- А как же! Его здесь все
знали. Только он с утра на рыбалке пропадал. За полдень поднимается с реки вот
по этой стежке, обязательно со всеми поздоровается, кого встретит.
Обходительный был человек. Всем городом его хоронили.
Потом разговор перешел на дела
житейские: что пенсия - кот наплакал, что в магазинах - все втридорога: молоко,
мясо, хлеб, что дрова год от года дорожают, а их еще распилить да поколоть надо
- и не за здорово живешь… Грустная действительность пряталась за
легкомысленными занавесками Тарусской фабрики художественной вышивки, некогда
известной не только в СССР.
Я спустился к реке по ступенькам,
выбитым в известняковой скале откоса: по ним Константин Георгиевич поднимался
после рыбалки к своему дому с пескарями и плотичками на ивовом кукане и с
букетом полевых цветов. Я надеялся разглядеть в воде между камней остатки свай
упомянутой Натальей Федоровной мельницы, но пятеро мальчишек, повстречавшихся
на прибрежной тропке, уверенно заявили, что мельница была на Ильинском омуте,
воспетом Паустовским, и что там и впрямь выглядывают из воды черные сваи. Да
только путь туда неблизкий - часа два топать, если не больше. Четырех-пяти
часов на дорогу в оба конца у меня не было. По каменным ступенькам я поднялся
на Пролетарскую улицу и нажал кнопку звонка над калиткой в заборе, опоясавшем
двор дома Паустовского. Звонок, по-видимому, не работал. Я открыл незапертую
калитку и покричал в глубину двора. Вышел молодой человек, голый по пояс, и,
выслушав меня, пообещал «доложить по начальству». «Начальством» оказалась
солидных лет сухонькая седая женщина, которая извинилась, что в дом проводить
меня не сможет: Галине Алексеевне Арбузовой, падчерице Константина Георгиевича,
нездоровится. Но во двор пройти я могу, сейчас она откроет другую калитку,
через которую на свою половину дома всегда проходил Паустовский.
И вот я во дворе, где все
пространство занимают флоксы, розы и еще десятка полтора различных цветов. Нина
Самуиловна Алянская - «друг семьи», как она с легкой иронией представилась, с
Константином Георгиевичем познакомилась в далеком 1943-м будучи девчонкой: с ее
отцом, издателем, Паустовского связывали деловые отношения. Мы беседуем, сидя в
белых пластмассовых креслах под широким окном кабинета писателя, обращенным к
реке. Ее, правда, не видно за могучими деревьями, но шум с недалекого переката
доносится.
- Он работал по утрам, -
вспоминает Нина Самуиловна, - либо в кабинете, либо вон в той беседке в глубине
двора. Обстановка в доме осталась такой, какой была при жизни Константина
Георгиевича. А музей открыть - у властей денег нет, чтоб приобрести для
наследников сопоставимый с этим дом на берегу реки. На берегу - это условие
обязательное.
- Скажите, какие цветы любил
Паустовский? Флоксы? Ими, гляжу весь двор засажен.
- Очень любил дикие. У него
всегда на столе стоял букетик то васильков, то таволги, то дикой рябинки -
пижмы. А вот насчет садовых - затрудняюсь ответить: слишком быстротечны были
наши с ним встречи здесь. А он такой изумительный рассказчик, что прервать его досужими
вопросам язык не осмеливается. - Нина Самуиловна не заметила, как заговорила о
Паустовском в настоящем времени. Впрочем, для тех, кто смотрит на мир глазами
Паустовского, прошедшее время с ним не соотносимо.
За те пятнадцать минут, что
незаметно истекли под окном кабинета Константина Георгиевича, в открытый люк
машины ветер насыпал пригоршню березовых семян-звездочек, а к ветровому стеклу
приклеил первый желтый лист.
К единственному в Тарусе
восстановленному храму Воскресения Христова ведет дорога испытаний для автомобилей
и водителей: она или норовит разорвать днище выступающими чуть не на полметра
острыми каменьями, или опрокинуть машину в глубокие промоины. Так что первую
часть знаменитой сентенции о том, чем славна Россия, Таруса оправдывает сполна.
О второй составляющей сентенции судить не берусь: глава района Александр
Петрович Панин от встречи со мной уклонился.
У подножия Воскресенской горы -
так здесь называют по имени храма крутой береговой откос Оки - лежит огромный
камень, стесанный с одной стороны под замечательную в своей наивности надпись:
«Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева». Но не здесь она лежит… Чуть поодаль
из горы бьет родник, над которым склонилась старая ива, вся увешанная
разноцветными ленточками влюбленных. А над источником на вершине горы на
каменном пьедестале распластался знаменитый благодаря одноименному рассказу
Паустовского «уснувший мальчик». Это могила прекрасного русского художника
Борисова-Мусатова, традиционно для русской творческой интеллигенции
скончавшегося в пору расцвета в 1905-м году, тридцати пяти лет от роду.
В Тарусе подолгу жили и любили
этот край, вознесенный над заливными лугами правобережья Оки, семья Цветаевых,
поэт Заболоцкий, художник Поленов и другие, менее известные, но оставившие свой
след в истории, деятели культуры. Но для меня Таруса - это край Паустовского.
Его, где бы он ни был, всегда тянуло сюда. «Мне нестерпимо захотелось домой, в
бревенчатый простой дом, на Оку, на Ильинский омут, где меня дожидаются ивы,
туманные русские равнинные закаты и друзья. Нет! Человеку никак нельзя жить без
родины, как нельзя жить без сердца».