ЗЕРКАЛО

МЕЛАНЕЗИЯ: ОКНО

В ПОЗАВЧЕРАШНИЙ ДЕНЬ

Почему   сведения о жизни племен, не затронутых водоворотом нынешней цивилизации, неизменно вызывают у этнографов огромный интерес, чем ценны они, почему необходимы?

Скорее всего, дело в том, что изучение нынешней жизни примитивных племен приоткрывает перед нами завесу над давно прошедшим детством человечества.

Детство человечества — самый долгий период в истории хомо сапиенс; многими своими чертами он навсегда останется для нас неясным. Но эта далекая от нас эпоха очень нужна для понимания всей истории человечества. Именно первобытность объясняет нам, как и почему возникло на Земле существо высшего типа — Человек разумный. Именно в первобытности берет начало процесс неуклонного развития общества и культуры.

Точные,   но, увы, неполные сведения о жизни первобытных людей дает археология. Сохранившиеся в земле вещи рассказывают, чем занимались наши предки, какими орудиями работали, в каких хижинах жили. Более того, по археологическим находкам можно установить, как шло совершенствование орудий, когда новая технология пришла на смену старой, на какой территории та или иная культура была распространена. Однако возможности археологии имеют свой предел. Известны, к примеру, орудия труда. Но сколь долгим был рабочий день первобытного человека? Как распределялся труд между членами общины? Или: на стоянке обнаружены обглоданные кости. Известно, так сказать, кого ели. А как готовили еду: жарили, пекли или варили? Далее: найдены следы жилища. Можно установить размеры дома и строительный материал, но о жизненном укладе его обитателей остается только гадать. О социальных институтах, об обрядах, обычаях и верованиях первобытности археология вообще бессильна рассказать что бы то ни было на своем собственном материале.

Но у исследователей есть и другой источник —  этнографические сведения. Наблюдения этнографов над жизнью отставших в развитии племен и народов прекрасно дополняют и разъясняют данные археологии. Конечно, и у этнографического материала есть свой недостаток — он не имеет очевидного хронологического соответствия с первобытностью. Говоря иными словами, нельзя быть уверенным, что жизнь самого отсталого племени в точности воспроизводит какой-то период каменного века. Ведь все народы Земли, какими бы примитивными они ни были, не пребывали в неизменном состоянии в течение многих тысяч лет. В некоторых случаях низкая стадия развития — итог деградации, упадка культуры, прежде всего высокой.

Но полученные этнографами материалы, не повторяя первобытность во всех ее деталях, дают самое главное — они раскрывают нам основные принципы жизни народов, близких по состоянию культуры к каменному веку. Они помогают нам понять каменный век. Так и публикуемые в этом номере газеты сообщения этнографов интересны подробностями о некоторых сторонах жизни людей, которые до сих пор остаются  «детьми природы».

Нам трудно представить себе жизнь первобытного человека. Чем он был занят целый день? Поисками пищи? Оставалось ли у него свободное время? Это не праздный вопрос, ибо от наличия свободного времени зависят не связанные с добыванием пищи занятия: философия, искусство. Мы знаем, что у первобытного человека был, скажем, каменный топор. Нам, живущим в окружении сотен машин и механизмов, представляется, что сделать такой топор, имея под рукой лишь пару булыжников, неимоверно трудно. Пару булыжников? Но вот перед нами «чеканщица монет»  с меланезийского острова Ауки — какое разнообразие остроумнейших инструментов! Очень распространено мнение, что первобытный человек пользуется лишь тем, что дает ему природа в готовом виде, что ему нужно лишь найти, сорвать и отправить в рот. Но разве путь от сердцевины саговой пальмы до сак-сака, почти готового к употреблению продукта, много проще, чем путь от зерна до муки?

Публикуемые нами фотографии сделаны в наши дни в Меланезии. Целый ряд островов в этом уголке мира не представляет никакого интереса для промышленности, т.к. там нет полезных ископаемых, да и климатические условия никогда не привлекали туда европейцев. Потому там и сохранились общества (подобные племенам намба с острова Малекула) с первобытным укладом жизни. Но таких групп, правда, уже немного. Как и на других островах Тихого океана, в Меланезии происходит процесс быстрого приобщения островитян к современной культуре.

Потому   понятен повышенный интерес ученых к Меланезии, одному из немногих оставшихся окон в позавчерашний день человечества.

Василий БАСИЛОВ,

кандидат исторических наук

КОМАНДИРОВКА

В КАМЕННЫЙ ВЕК

(остров МАЛЕКУЛА)

— Кэл, Кэл, ты быстро бежать! Смотреть маленький таб! (КЭЛ МЮЛЛЕР, американский этнограф, поделившийся с нашей редакцией своими впечатлениями о Меланезии).

Луч карманного фонарика ударил мне в глаза и прервал сон. Рядом с моей постелью, ворохом банановых листьев, стояли трое мужчин. У каждого в руках факел из сухого тростника, а у одного еще и карманный фонарик.

— Бежать, ты бежать, — повторяли они, — мы показать маленький табу.

Я посмотрел на часы — половина первого. Еще сонный, я с трудом нащупал в мешке камеры, и мы вышли из хижины.

Пришлось чуть ли не бежать, спотыкаясь и чертыхаясь, чтобы не отстать от моих проводников. Когда холодный воздух смыл последние остатки сна, в голове у меня прояснилось, и я попытался спросить: куда и зачем мы идем и далеко ли это?

— Ты ждать и увидеть, — отвечали мужчины.

Ветки стегали меня по лицу, то и дело я спотыкался о корни, в кустах крикнула неприятным голосом какая-то птица. Мне все же удалось, даже не отстав от спутников, поставить на аппарат широкоугольный объектив. Теперь я был готов к любым неожиданностям. Если ради меня нарушают табу, рассуждал я, следует все сфотографировать. Не каждую ночь такая удача.

В деревню Лендомбвей в южной части острова Малекула я прибыл две недели назад. Здесь — и еще в нескольких местах на острове — живут намба — люди, приверженные меланезийским традициям больше, чем кто-либо на всем архипелаге Новые Гебриды. На местном наречии слово «намба»  обозначает своеобразную одежду, называемую в этнографии фаллокриптом. Этот сплетенный из полосок бананового листа небольшой футляр, прикрепляемый к поясу, представляет собой минимальнейшую из одежд. А поскольку большинство островитян давно уже носят шорты или оборачивают чресла куском ситца, европейцы стали называть те племена, где сохранился традиционный костюм, намба. Из 12 тысяч жителей острова Малекула намба человек двести пятьдесят. Примерно половина их живет в горах южной части острова. Это племя зовут малыми намба. В родственном их племени, проживающем в северной части острова, носят передник из листьев пандануса. Это племя известно как большие намба.

Две недели, проведенные у малых намба, я тщательно пытался уговорить их показать мне некоторые из обрядов. На все уговоры жители деревни Лендомбвей отвечали опасливым шепотом: «Табу!» Очевидно, они приглядывались ко мне и, лишь убедившись в том, что я не замышляю против них ничего дурного, решили наконец допустить к «маленькому табу».

Через двадцать минут мы были на месте. На небольшой поляне столпились мужчины с факелами в руках, а чуть поодаль лежали на земле несколько мальчиков в возрасте от семи до одиннадцати лет. Головы их обернуты были банановыми листьями. Старый вождь по имени Илабнамбинпин, шагнув навстречу, что-то сказал моим спутникам. Те показали на мою аппаратуру. Вождь кивнул.

Итак, мне предстояло снять обряд, который до того не видел ни один чужак. Я знал, что две недели назад мальчикам сделали обрезание. Мне тогда запретили при этом присутствовать: меня еще совсем не знали. Все то время, что я пробыл в деревне, я объяснял Илабнамбинпину, что если я сниму обряды малых намба на пленку, то люди в далеких странах узнают о его народе. Можно себе представить, как тяжело было объяснять, если учесть, что слова «кинопленка» и «далекие страны» звучали для вождя одинаково непонятно.

Табу и вправду было «маленький-маленький». Весь обряд состоял в том, что взрослые поочереди соло и хором пели мальчикам песни о страшных морских водоворотах и о пятиглавых чудовищах, готовых сожрать тех, кто не выполняет законы Мне, однако, показалось, что мальчишки не особенно напуганы и что гораздо большее впечатление на них производит мой блиц.

В общем, все шло очень спокойно, как-то буднично и даже нудно, как воскресное богослужение в баптистской церкви; мне даже показалось, что и участники церемонии несколько скучают. Но все-таки это была не баптистская церковь, а поляна табу в джунглях острова Малекула, где каждый момент людей может подстерегать что-нибудь неожиданное и страшное. И это неожиданное случилось: едва кончилась церемония, как густые черные тучи — признак скорой грозы — обложили небо.

Весь следующий день беспрестанно лило, а под вечер к дождю прибавился дикий ветер, врывавшийся в хижины. Порывы ветра повторялись чуть ли не каждые полминуты, и каждый раз хижины содрогались предсмертной дрожью.

Я сидел на своем ложе из банановых листьев, из всех дыр в стенах и крыше меня обдавало словно из ушата, и уже это само по себе было малоприятно. Но вдобавок я не мог отделаться от тревожной мысли: не обвинят ли меня намба в том, что виноват во всех этих метеорологических неприятностях я — чужак, впервые допущенный к запретному ритуалу. Наступила короткая пауза между двумя атаками ветра, и я услышал шлепанье босых ног у входа в хижину. Я приготовился к худшему...

В хижину вбежал Метак, мой переводчик и друг, единственный человек в деревне, говоривший прилично по-английски. С него лила вода.

— Кэл, тебе нельзя здесь оставаться, — крикнул он, — твой дом не выдержит бури!

Я прикрыл аппаратуру полиэтиленовой пленкой, набросал по углам камней и выбежал за Метаком во тьму ночи. Ноги скользили по грязи, ежеминутно приходилось увертываться от падающих ветвей. Чтобы как-то устоять перед ветром, мы продвигались чуть ли не на четвереньках. Несколько десятков метров до хижины Метака мы шли бесконечно долго. Его хижина была построена понадежнее, к тому же защищена склоном горы. В углу хижины сбились женщины и плачущие дети.

Я зажег фонарь и увидел прямо над своей головой шатающуюся балку сантиметров в десять толщиной. Не успел я рта раскрыть, как рванул ветер, и балка с грохотом рухнула. Раздался крик ужаса, но, по счастью, балка никого не задела.

Схватив топор, Метак ринулся наружу и, срубив в мгновение ока пару тонких деревьев, просунул их между балками. Как ни бесновался ветер, наша крыша выдержала до утра. Солнце еще не встало, когда гроза кончилась так же внезапно, как началась.

Грязь чавкала под ногами. Всюду валялись поломанные деревья. Почти со всех хижин сорвало крыши. Но люди дружески мне улыбались, и с моей души спал камень.

На месте моей хижины громоздилась груда развалин, но, к моему облегчению, под полиэтилен вода почти не попала. За пару часов солнце все подсушило. Я чувствовал себя совершенно разбитым, но для намба, судя по их поведению, все это было привычно.

Такие климатические капризы — обычная вещь на Малекуле, и это одна из причин, по которой чужеземцев сюда не тянет. Да и сама территория острова настолько труднодоступна, что все это обеспечило островитянам — особенно в глубине острова — надежную изоляцию от внешнего мира. А изоляция послужила причиной того, что здесь сохранились традиционные племенные обряды, первобытная меланезийская культура. Желание изучить эту культуру и привело меня в Лендомбвей, ритуальный центр племени малых намба.

От нашей базы в деревне Лава на юго-западном побережье до Лендомбвей напрямую шестнадцать километров. Но попробуйте пройти здесь напрямую! У намба дорога занимает часов семь — восемь. Для меня же эта «прогулка»  превратилась в двухдневный бой с горами.

Лишь на следующий день мы увидели в чаще леса пару хижин. Итак, я был у цели — первый чужак, который добрался до Лендомбвей. Хижины деревни разбросаны в зарослях, покрывающих сравнительно ровный склон горы. Нас тоже заметили, и трое сельчан вышли, улыбаясь, нам навстречу.

Илабнамбинпин в торжественном наряде вождя встречал нас на деревенской площади. Наверное, я показался ему особой весьма малозначительной: лоб мой не опоясывал ремешок, за который так удобно заткнуть трубку, мои уши не украшали ни черепаховые серьги, ни даже деревянные палочки, вокруг моих бедер не обвивался широкий пояс из коры или кожи, который придерживает намбу. Да и самой намбы на мне не было!

Мои грязные ботинки не шли ни в какое сравнение с его голубыми кедами и красно-белыми гольфами. (Позднее я узнал, что гольфы и кеды он надел, чтобы подчеркнуть торжественность приема и тем сделать приятное нам).

У меня чесались руки схватить фотоаппарат, но я некоторое время стойко боролся с искушением, ибо взял себе за правило не фотографировать никого до тех пор, пока не проведу с этим человеком несколько дней. Но Илабнамбинпин был настолько хорош со своей благосклонной улыбкой доброго дедушки, что я, не выдержав, нарушил собственное правило.

Пока Илабнамбинпин добродушно глядел на меня, я расстегнул футляр и наставил объектив на него. Хотя вождь вряд ли когда до этого видел фотоаппарат, держался он с огромным достоинством. Когда я щелкнул затвором, он рассмеялся.

— Чего он смеется? — спросил я с беспокойством одного из носильщиков.

— Показать дружбу, —  ответил тот.

Вождь смеялся каждый раз, когда мы встречались. Я ему все-таки очень понравился. Не знаю, чем это объяснить, ведь мы даже поговорить толком не могли: он не знал ни слова по-английски, а я — на языке малых намба.

Илабнамбинпин — человек в племени весьма уважаемый. Он владеет большим количеством свиней и всегда жертвует их по случаю любого празднества. Кроме того, он заплатил свиньями за вступление в тайное мужское общество ниманги. Ниманги — общество с четко выраженной иерархией, и каждый мужчина, который хочет добиться в племени положения, должен быть членом ниманги. Официально он не имеет права навязывать другим свою волю, но место в ниманги придает его взглядам такой вес, что его мнения спрашивают по любому поводу.

Англо-французская администрация (а всем архипелагом Новые Гебриды управляют совместно Англия и Франция), учитывая вес Илабнамбинпина в племени, присвоила ему титул «заседателя». Это значит, что он имеет право сидеть рядом с судьей во время судебного разбирательства, а тот должен с ним консультироваться по всем вопросам, касающимся людей его племени. Впрочем, договориться им по причинам, приведенным выше, трудно. Да намба и не обращаются в этот суд...

Дружба с вождем облегчила мне изучение жизни племени.  Как и большинство меланезийцев, малые намба испытывают к белым недоверие. Только благодаря Илабнамбинпину я смог принять участие в церемонии — табу.

Будничная жизнь в деревне Лендомбвей крутится в основном вокруг огородов, полей, починки заборов, охраняющих поля от диких свиней. Мужчины, вооруженные луками, ходят в лес, охотятся на диких свиней, голубей и летучих лисиц.

Всем необходимым деревня обеспечивает себя сама и может свободно обойтись без внешнего мира. Тем не менее сельчане знакомы и с новогебридскими франками, и с австралийскими долларами, которыми платят рабочим на прибрежных плантациях, и с раковинными деньгами с острова Ауки, которые в ходу у жителей побережья. Но у самих намба признается лишь одна валюта — свиньи с большими, загнутыми клыками. (Когда поросенку исполняется год, ему выбивают верхние резцы, и тогда нижние клыки вырастают большими и загнутыми). Свиньями платят за все, что в жизни важно, — за жену, за место в иерархии ниманги.

Меня интересовали, кроме всего, поверья намба и то место, которое занимают в их обществе колдуны и шаманы. Намба боятся всего, что представляется им сверхъестественным. Они верят, что души предков и множество других существ с того света вызывают все, что намба могут объяснить: внезапную смерть, бури, неурожай. Колдунов здесь называют «людьми табу», или «повелителями ядов» и всячески стараются не портить с ними отношения.

Но влиятельные на первый взгляд «повелители ядов» сильно ограничены в своем социальном положении. Я убедился в этом в Ябгатассу, деревушке с двадцатью жителями недалеко от Лендомбвей. До нас дошел слух, что в Ябгатассу без видимой причины умерла девятилетняя девочка. Такую смерть никто из намба не считает естественной. Отец ребенка обвинил в убийстве местного «повелителя ядов». Через три недели после смерти девочки самые уважаемые мужчины со всей округи собрались в Ябгатассу, чтобы учинить суд и расправу. Илабнамбинпин взял меня и Метака с собой.

Мы пришли в Ябгатассу, когда большинство людей уже было на месте. Многие привели с собой семьи, так что всего собралось человек восемьдесят.

Метак представил меня нескольким мужчинам, в том числе и отцу девочки. Обвиняемый — пожилой человек по имени Биало — стоял тут же, опираясь на палку. Он выглядел усталым и печальным. Биало тоже было подошел ко мне поздороваться, но его обвинитель так на него взглянул, что «повелитель ядов» не решился протянуть мне руку.

Мне стало его жалко. На него легко было возвести любой поклеп, поскольку раньше его уже судили за несколько подобных случаев. Однажды односельчане приговорили его к двум годам заключения в государственной тюрьме.

Отец девочки, указывая пальцем на Биало, начал свои показания. Я не понимал, о чем он говорит, но тон его речи, жесты и выражение глаз были настолько убедительны, что я готов был поверить всему. Казалось, даже бедный Биало начинает ему верить; во всяком случае, он лишь пару раз отважился на слабые протестующие жесты.

Метак объяснил мне: отец утверждает, что видел, как Биало разбрасывал банановые листья; один из них упал ребенку на грудь. После этого девочка сразу заболела и через несколько дней умерла.

Биало пытался защищаться; но видно было, что ему никто не верит. И сам Биало это понял, потому что вдруг замолчал, неуверенно шагнул к судьям, но внезапно рухнул наземь. Некоторое время он еще полз в пыли, потом дернулся всем телом и затих.

Все это время Илабнамбинпин глядел в костер, где пеклись клубни таро. Он задумчиво курил трубку, время от времени сплевывая сквозь зубы в огонь. Потом вынул трубку изо рта и повернулся к «сторонам в процессе». Все смолкли. Илабнамбинпин подошел к обвинителю, затем к обвиняемому, присаживался рядом с каждым, что-то коротко спрашивал и, внешне безучастный, слушал их ответы. Когда он вернулся к огню, я понял, что приговор уже вынесен.

Биало был признан виновным и приговорен к штрафу: один поросенок и десять австралийских долларов. Сверх того, ему запрещалось отныне носить пояс и намбу. Тут же с него сорвали оба предмета туалета, и он остался совершенно голым. Поникший, опустив голову, он подошел ко мне и заискивающим голосом попросил дать ему денег. Мне было настолько жаль его, что я тут же дал ему деньги. Биало передал отцу девочки деньги и связку кокосовых листьев (они символизировали поросенка, которого он должен был принести).

Спотыкаясь, Биало пошел прочь, выкрикивая, что отныне ноги его не будет в Ябгатассу. Илабнамбинпин, однако, приказал ему вернуться и пожать своему врагу руку. Биало не посмел ослушаться, но, еле коснувшись кончиками пальцев руки обвинителя, тут же резко повернулся и скрылся из виду...

Мне удалось уговорить приехать в Лендомбвей моего старого друга Бонга, вождя с расположенного недалеко от  Малекулы острова Пентекост.

Образ жизни островитян на Пентекосте сильно схож с образом жизни намба, даже одежда их почти одинакова, и мне было интересно посмотреть, как отреагируют намба на человека, так похожего на них.

Метак и Бонг проговорили на пиджин-инглиш целый вечер. Разговор касался обычаев и жизни своих племен. Больше всего Метака обрадовало, что люди, носящие намбу, живут не только на Малекуле.

Позднее мы отправились с Бонгом на север острова — в Амок, единственную деревню больших намба. Амок расположен километрах в пятидесяти от Лендомбвей. Но это пятьдесят километров крутых гор, глубоких ущелий, непроходимых джунглей, а потому большие и малые намба встречаются исключительно редко. Обычаи их сильно различаются, и даже язык одних почти непонятен другим.

Вождь больших намба Вирхамбат принял нас радушно, пожал руки, не расспрашивая — как требуют правила хорошего тона — ни о чем. Но, заметив намбу Бонга, потрясенный вождь сразу забыл об учтивости:

— Откуда этот человек?

— С Пентекоста, — ответил я. — Люди в его деревне тоже носят намбу, но их народ называется иначе.

Взволнованный  Вирхамбат повернулся к своим единоплеменникам и быстро заговорил что-то, показывая рукой то на Бонга, то на меня, то на небо. Потом забросали Бонга вопросами. Как называется твоя деревня? Другие люди там такие же, как ты? Какие растения? И какие животные?

Бонг стал центром внимания всей деревни, на меня же никто почти не обращал внимания. Впрочем, меня это вполне устраивало. Я записывал разговоры на магнитофон и долго потом их расшифровывал — не всегда хватало знаний пиджин-инглиш, на котором вполне свободно общались в первый раз встретившиеся люди с далеких островов.

...У вождей, как я понял, были довольно похожие проблемы. В деревни начинает проникать денежное хозяйство. Все больше людей уходит подзаработать на плантации, все меньше времени люди уделяют разведению свиней с загнутыми клыками. Людям хочется иметь разные вещи, которые есть у белых...

И когда я до конца разобрался в том, что беспокоило и мучило обоих вождей, мне стали понятны слова Бонга, сказанные при расставании:

— Кэл, большие намба хорошие люди, правда? И малые — тоже, — Бонг замолчал, потом заглянул мне в глаза и грустно добавил:

— Скоро не будет таких людей, как мы и как намба...